| Главная » Статьи » Социология религии |
Государство и религия.
| Сначала единственными царями у людей были боги, и единственным правлением — теократическое. Люди рассуждали, как Калигула, и тогда они рассуждали верно. Необходимо продолжительное изменение в нравах и мыслях, чтобы люди могли решиться признать господином себе подобного и льстить себя надеждою чувствовать себя хорошо. Из того только, что во главе каждого политического общества ставили Бога, последовало, что было столько богов, сколько народов. Два чуждых друг другу и почти всегда враждебных народа, не могли долго признавать одного и того же господина; два войска, вступив в бой, не могли бы повиноваться одному начальнику. Таким образом, результатом национальных разделений явился политеизм, а оттуда теологическая и гражданская нетерпимость, которая оказывается естественно одинаковой. Если греки вообразили, что они находят своих богов у варварских народов, то это было следствием другого фантастического представления — будто они естественные властители этих народов. Но в наши дни бывает очень смешно, когда нас хотят убедить в торжестве богов различных наций. Как будто Молох, Сатурн и Хронос — могли быть одним и тем же богом как будто Ваал финикийцев, Зевс греков и Юпитер римлян мог быть одним и тем же, как будто могло быть что-нибудь общее у созданных воображением существ, носящих разные имена. Если спросят, каким образом в язычестве, где каждое государство - имело свой культ и своих богов, не было религиозных войн, я отвечу, что о тому самому, что каждое государство, имея свой культ равно как и свое правление, совершенно не отличали своих богов от своих законов. Политическая война была также религиозной; участки богов были, так сказать, определены границами наций. Бог одного народа не имел никакого права а другие народы. Боги язычников не были ревнивы; они разделяли между собой владычество мира. Даже Моисей и еврейский народ склонялись к этой мысли, говоря о Боге Израиля. Они считали, правда, за ничто богов хананеян, народа опального и осужденного на гибель, место которого они должны были занять, но посмотрите, как они выражались о божествах соседних народов, на которых им было запрещено нападать: "не должны ли вы законно владеть тем, что принадлежит Хамосу, вашему богу? — говорил Иефвай аммонитянам, — мы обладаем на тех же правах землями, которые наш Бог-победитель приобрел себе". В этом, мне кажется, ясно выразилось равенство между правами Хамоса и Бога Израиля. Но когда евреи, подчинившиеся царям Вавилона, а потом царям Сирии, упорно не хотели признавать никакого другого Бога, кроме своего, этот отказ, в котором видят целый бунт против победителя, навлек на них преследования, о которых читаем в их истории и подобных которым мы не знаем в дохристианские времена. Так как всякая религия была связана исключительно с законами государства, которые ее предписали, то не существовало другого способа обратить народ в другую веру, как его поработить, и не было других миссионеров, кроме завоевателей; и так как принуждение менять культ было законом для побежденных, то нужно было сначала победить, и уж потом говорить об этом. Не люди воевали за богов — напротив, как у Гомера, боги воевали за людей; каждый просил победы у своего бога, и платил за нее новыми храмами. Римляне прежде чем занять какую-либо крепость, принуждали местных богов удалиться; и если они оставили тарентинцам их раздраженных богов, то это потому, что они считали этих богов подчиненными своим и от них зависящими. Они оставили побежденным их богов, как оставили им их законы. Венец Юпитеру Капитолийскому был часто единственною данью, которую они требовали. Наконец, когда римляне распространили вместе со своим владычеством свой культ и своих богов, то так как при этом они часто принимали богов побежденных народов в сонм своих собственных, предоставляя право гражданства покоренным богам, как предоставляли его покоренным народам,— у народов этой громадной империи незаметно оказалось множество богов и культов, почти одинаковых везде, и вот каким образом язычество стало в известном тогда мире одной и тою же религией. Вот при каких обстоятельствах Иисус пришел установить на земле духовное царство; это положило конец государственному единству, отделив систему религиозную от политической, и повело ко внутренним разделениям, которые никогда не переставали волновать христианские народы. Так как эта новая идея царства не от мира сего никогда не могла быть понята язычниками, они смотрели на христиан, как на настоящих мятежников, которые прикрываясь личиною подчинения ждали только случая, чтобы сделаться независимыми, захватить господство и ловко овладеть властью, которой они наружно подчинялись, чувствуя свою слабость. Такова была причина гонений. То, чего боялись язычники, случилось. Тогда все изменилось, смиренные христиане заговорили другим языком и все скоро увидели, что это, так называемое, царство не от мира сего, обзавелось видимым главою и делалось самым необузданным деспотизмом в этом мире. Однако, так как всегда были государь и законы гражданские, то результатом этого двоевластия был постоянный спор между сферою светской и духовной, сделавший какое бы то ни было благоустройство в христианских государствах невозможным; и никогда нельзя было окончательно выяснить, светскому господину или священнослужителю обязаны были повиноваться. Несколько народов, однако, даже в Европе или в ее соседстве захотели сохранить или восстановить прежнюю систему, — но безуспешно дух христианства все заполонил. Священный культ так и остался или сделался снова не зависимым от суверена и лишился необходимой связи с телом государства. Магомет имел весьма здравые взгляды; он хорошо связал свою политическую систему и пока форма его правления существовала при халифах, его преемниках, это правление было едино, и этим именно хорошо. Но арабы, достигшие процветания и учености, сделавшись изнеженными и трусливыми, были покорены варварами; тогда снова началось разделение между двумя властями; хотя оно проявлялось менее отчетливо у магометан, чем у христиан, но было и у первых, в особенности в секте Али и есть государства, как Персия, где оно до сих пор дает себя чувствовать. В Европе короли Англии объявили себя главами церкви то же сделали русские цари; но присвоив себе такой титул они сделались скорее служителями церкви, чем властителями ее они скорее приобрели власть защищать ее, чем право изменять ее устройство: они не законодатели в церкви, они только государи. Везде, где духовенство представляет корпорацию — оно— господин и законодатель в своем отечестве. Таким образом, существует две власти, два суверена, в Англии и в России, так же, как и везде. Из всех христианских писателей философ Гоббс — единственный, который хорошо видел и зло, и средство против него, который осмелился предложить соединение двух глав орла, и привести все к политическому единству, без которого ни государство, ни правительство, не будут иметь хорошего устройства. Но он должен был видеть, что властолюбивый дух христианства не совместим с его системой, и что интерес духовенства будет всегда сильнее интереса государства. Не столько ужасное д ложное в его политическом учении, сколько справедливое и истинное сделало его ненавистным для большинства. Мне кажется, что, развивая с этой точки зрения исторические факты, легко можно было бы опровергнуть противоположные взгляды Бэйля и Уорбертона, из которых один предполагает, что ни одна религия не приносит пользы политическому телу, а другой утверждает, напротив, что христианство— самая твердая его опора. Можно было бы доказать первому, что никогда государство не было основано без того, чтобы религия не служила ему основою, а другому, — что христианский 'закон в сущности более вреден, чем полезен крепкому государственному устройству. Чтоб быть окончательно понятым, мне стоит только придать немного более точности смутным идеям о религии, поскольку они касаются моего предмета. Религия, рассматриваемая в ее отношении к обществу, которое бывает или общим, или частным, — может тоже быть разделена на два рода, именно: религия человека и религия гражданина. Первое — без храмов, без алтарей, без обрядов, ограниченное чисто внутренним почитанием всевышнего Бога и вечными обязанностями морального свойства, — составляет чистую и простую религию Евангелия, истинный теизм, то, что можно назвать естественным божественным правом. Другая, введенная в одной стране, дает ее богов, ее специальных патронов — покровителей; она имеет свои догматы, свои обряды, свой внешний культ, установленный законом; исключая единственную нацию, которая ей следует, все для нее неверные, чужие, варвары; она распространяет идею об обязанностях и правах человека не дальше тех мест, где стоят ее алтари. Таковы были религии всех людей, которым можно дать название гражданского или положительного божественного права. Существует третий род религии, более странный, который, давая людям два законодательства, двух начальников, два отечества, подчиняет их противоречивым обязанностям, и препятствует им быть одновременно набожными людьми и гражданами. Такова религия лам, такова религия японцев, таково римское христианство. Это последнее можно назвать религией жреческой. Результатом ее является род смешанного и враждебного общественности права, который не имеет названия. В смысле политическом все эти три рода религии имеют свои недостатки. Третий род очевидно настолько плох, что не стоит тратить времени и развлекаться, доказывая это; все, что разрывает социальное единство, никуда не годится; все установления, ставящие человека в противоречие с самим собой, не стоят ничего. Вторая хороша тем, то она соединяет божественный культ с любовью к закону, и что, делая отечество предметом почитания граждан она учит их, что служение государству есть служение его богу-покровителю. Это своего рода теократия, в которой не следует иметь другого первосвященника, кроме государя, ни других жрецов, кроме магистратов. Тогда умереть за свое отечество значит: — принять мученичество; насиловать закон — быть нечестивым, а подвергнуть виновного общественному проклятию — обрекать его на гнев богов Sacеr estod. Но она не хороша тем, что, будучи основана на заблуждении и лжи, она обманывает людей, делает их легковерными, суеверными и топит истинный культ Божества в пустом церемониале. Она не хороша еще тогда, тогда, делаясь исключительной и тираничной, она делает народ кровожадным и нетерпимым, так что он только и дышит, что убийством и резней, и думает, что совершает благочестивое дело, убивая всякого, кто не признает его богов. Это ставит такой народ в естественное положение войны со всеми другими, — положение, весьма вредное для его безопасности. Итак, остается религия человека или христианство, но христианство не нынешнее, а времен Евангелия, которое, совершенно отлично от первого. Согласно этой святой, возвышенной, настоящей религии, — люди — дети одного Бога, — признают друг друга братьями, и общество, их составляющее, не расторгается и даже после смерти. Но эта религия, не имея никакого частного отношения к политическому телу, оставляет законам единственно ту силу, которую они черпают в себе, не прибавляя им никакой другой и от этого одна из великих связей частного общества остается в бездействии. Больше того: она не только не привязывает граждан к государству, она отрывает их от него, как от всякой вещи земной. Я ничего не знаю более противного духу общественности. Нам говорят, что народ истинных христиан образовал бы самое совершенное общество, которое можно было бы себе представить. Я думаю, что такое предположение встречает лишь одно большое затруднение: общество истинных христиан не было бы более обществом людей. Я говорю даже, что это воображаемое общество не было бы, при всем его совершенстве, ни самым сильным, ни самым прочным: в силу своего совершенства, оно было бы лишено связи; его разрушительная сила лежала бы в самом его совершенстве. Всякий исполнял бы свой долг, народ был бы подчинен законам, вожди были бы справедливы и исполнены мягкости, магистраты — честны и неподкупны, солдаты презирали бы смерть не было бы ни тщеславия, ни роскоши: все это прекрасно, но посмотрим дальше. Христианство — религия чисто духовная, занятая исключительно мыслью о небе. Отечество христианина не от мира сего — он исполняет свой долг, это правда, но ему глубоко безразличен успех или неуспех его забот. Лишь бы у него не было чего-нибудь, за что мог бы себя укорять, ему почти все равно, хорошо ли или дурно все обстоит на земле. Если государство процветает, он едва решается наслаждаться общественным счастьем; он боится возгордиться славой своей страны; если государство приходит в упадок, он благословляет десницу Бога, тяготеющую на его народе. Чтобы общество пользовалось спокойствием и чтобы царила в нем гармония, следовало бы, чтобы все граждане без исключения, были одинаково хорошими христианами: но если, по несчастью, найдется один честолюбец, один лицемер, какой-нибудь Катилина, например, или Кромвель— он, конечно, очень легко справится со своими благочестивыми соотечественниками. Христианское милосердие не позволяет дурно думать о своем ближнем. Как только такой человек, с помощью какой-нибудь хитрости, сумеет их обмануть и захватить часть общественной власти — он уже укрепился в своем положении: Богу угодно, чтобы его уважали; вскоре он овладевает властью вполне: Богу угодно, чтобы ему повиновались, если хранитель этой власти злоупотребляет ею, это розга, которой Бог наказывает своих детей. Совестно было бы изгнать узурпатора; нужно было бы нарушить общественный покой, пускать в ход насилие, проливать кровь: все это дурно согласуется с христианской кротостью; а в конце концов разве не безразлично быть свободными или рабами в этой юдоли бедствий? Самое главное— попасть в рай и безропотная покорность служит к этому лишь лишним средством. Случится ли внешняя война, граждане охотно идут в битву; ни один из них не думает о бегстве; они исполняют свой долг, — но исполняют без страстного желания победить; они лучше умеют умирать, чем побеждать. А окажутся ли они победителями или будут побеждены — не все ли равно? Разве провидение не знает лучше их, что им необходимо? Нетрудно представить себе, какую выгоду может извлечь гордый, пылкий, страстный неприятель из их стоицизма! Поставьте лицом к лицу с ними те благородные народы, которых пожирает неукротимая любовь к славе и отечеству, предположите, что ваша христианская республика стоит против Спарты или Рима: набожные христиане будут разбиты, раздавлены, уничтожены, прежде чем успеют опомниться, или будут обязаны своим спасением лишь презрению, которым проникнутся к ним их враги. Прекрасен был, по моему мнению, обет солдат Фабия; они не клялись умереть или победить, они поклялись возвратиться победителями и сдержали свою клятву: никогда христиане не дали бы подобного обета; они думали бы, что искушают Бога. Но я ошибаюсь, говоря: христианская республика. Каждое из этих слов исключает другое. Христианство проповедует только рабство и зависимость. Дух его слишком благоприятен для тирании, чтобы она не пользовалась этим беспрестанно. Истинные христиане сделаны для того, чтобы быть рабами, они это знают и это их почти не беспокоит; короткая земная жизнь имеет слишком мало цены в их глазах. Христианское войско великолепно, говорят нам. Я это отрицаю. Пусть мне покажут такое. Я со своей стороны не знаю христианского вой- ска. Мне напомнят крестовые походы. Не вступая в споры о храбрости крестоносцев, я замечу, что далеко не будучи христианами, они были солдатами духовенства, гражданами церкви: они сражались за ее духовный удел, который она превратила в светский неизвестно каким образом. Если судить об этом правильно, то это похоже на возврат к язычеству: так как Евангелие не устанавливает национальной религии, то всякая священная война невозможна между христианами. При языческих императорах, христианские солдаты были храбры; все христианские писатели уверяют в этом, и я этому верю это было у них соревнование чести с языческими войсками. Как только императоры стали христианами, это соревнование исчезло, и когда крест вытеснил орла, вся храбрость римская пропала. Но, оставляя в стороне политические соображения, возвратимся к праву и установим принципы относительно этого важного пункта. Право над подданными, данное суверену общественным договором не переходит границы общественной пользы. Подданные обязаны давать отчет суверену в своих мнениях лишь постольку, поскольку эти мнения важны для общества. Государству важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая заставляла бы его любить свои обязанности: но догматы этой религии интересуют государство и его членов лишь в такой степени, в какой эти догматы относятся к морали и обязанностям, которые должен исполнять по отношению других тот, кто такой морали придерживается. В остальном всякий может иметь мнения, какие ему угодно и суверен не имеет прав о них справляться, ибо так как его полномочия не распространяются на загробный мир, то какова бы ни была судьба подданных в будущей жизни, это не его дело, лишь бы они были хорошими гражданами в течение своей земной жизни. Существует, таким образом, чисто гражданское исповедание веры, параграфы которого имеет право определять суверен; но здесь дело идет не о религиозных догматах в собственном смысле, но о чувстве общественности, без которого невозможно быть ни хорошим гражданином, ни верным подданным. Не будучи в состоянии заставить кого бы то ни было верить им, он может изгнать из государства всякого, кто их не признает, изгнать не как нечестивого, а как человека противообщественного, не способного искренне любить законы, справедливость и жертвовать в случае необходимости своею жизнью для долга. Если кто-нибудь, признав публично эти догматы, ведет себя как человек, не признающий их, пусть он будет наказан смертью: он совершил самое большое преступление, он солгал перед законами. Догматы гражданской религии должны быть просты, немногочисленны, сформулированы точно, без объяснений, и комментариев. Существование Божества могущественного, разумного, благодетельного, предусмотрительного и заботливого; будущая жизнь, счастье праведных, наказание злых, святость общественного договора и законов — вот догматы положительные. Что касается отрицательных догматов, я ограничиваюсь указанием одного: это — нетерпимость; она входит в те религии, которые мы исключили. Те, которые отличают нетерпимость гражданскую от нетерпимости религиозной, по моему мнению ошибаются: эти два вида нетерпимости нераздельны. Невозможно жить в мире с людьми, которых считаешь проклятыми; любить их значило бы ненавидеть Бога, который их наказывает: необходимо нужно, чтобы они были обращены или чтобы они были подвергнуты мучениям. Там, где допущена нетерпимость религиозная, невозможно, чтобы она не имела какого-нибудь влияния на дела гражданские; и как только это влияние обнаруживается, суверен более не суверен даже в светских делах: с той минуты духовенство— настоящие повелители, а цари— только их помощники. Теперь, когда нет и не может быть исключительно национальной религии, следует терпеть всех тех, которые сами терпят других, поскольку их догматы не имеют ничего противного долгу гражданина. Но кто смеет говорить: "вне церкви нет спасения", тот должен быть изгнан из государства, если только государство -— не церковь, и государь — не первосвященник. Такой догмат хорош только в теократическом правлении, во всяком другом он пагубен. Причина перехода в католичество, которую приписывают Генриху IV, должна была бы заставить отказаться от этой религии всякого честного человека, ив особенности всякого монарха, умеющего рассуждать. | |
| Просмотров: 2101 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
